Галина Арапова: «У людей нет понимания, что такое независимая журналистика и как она должна работать в нормальном обществе»

Опубликовал Владимир Шведов в 20/12/2021

Фото: Владимир Аверин для«Гласной»

ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА. Мы обязаны добавить этот дисклеймер, так как Минюст РФ признал Галину Арапову «иностранным агентом».

Журналист Владимир Шведов специально для «Правового диалога» поговорил с юристом, главой Центра защиты СМИ Галиной Араповой о настоящем и будущем российской журналистики, о том, как IT-гиганты относятся к свободе слова и о том, можно ли улучшить закон об «иностранных агентах».

Так получилось, что для многих людей в секторе вы стали символом противостояния репрессивному законодательству — особенно после признания вас физлицом-иноагентом. Вы же изначально юрист и ваша работа не предполагает такого медийного образа. Как вы к этому относитесь?

Я не революционер, который противостоит режиму, не хотела им быть, да и не являюсь, по большому счету. Я юрист и делаю то, что сейчас должен делать любой на моем месте. Видите, так сложилось, что законодательство об иностранных агентах переползло на журналистов с некоммерческих организаций — изначально, в 2012 году, иноагентами признавали именно НКО. В области законодательства об НКО я не специалист — я 25 лет занимаюсь практикой в сфере медиаправа, я одна из соавторов научно-практического комментария к Закону РФ «О СМИ». Тема иноагентов стала профильной для меня, только когда изменения в законодательстве об иностранных агентах затронули СМИ.

Сейчас, когда идет бомбежка такая, и каждую неделю иноагентами признают журналистов и СМИ, я как специалист в области медиаправа не могу не включиться в это. Признание журналистов и редакций СМИ иностранными агентами — это дискриминационная мера с любой точки зрения, она и травматична для человека, и вредна с профессиональной точки зрения. Я, конечно, не могу молчать — ну и ко мне идут за советом. В конце концов, у кого спросить про нарушения прав журналиста, как не у медиаюриста, который занимается их защитой?

Так всё и сложилось — я не лезу на баррикады, но как эксперт в своей сфере комментирую и буду комментировать и законодательство, и судебную практику. Это часть компетенции любого профессионального юриста.

У меня в голове сложился такой образ — вы как будто наблюдаете за природным катаклизмом. Я смотрела однажды фильм об ученых, которые изучали смерчи в Америке. Вот он, смерч — большая воронка раскручивается, бешеная скорость, сметает дома на своем пути. Но всем интересно, что же внутри этой воронки — трудно туда попасть, не подвергнувшись полному разрушению.

И я оказалась вовлечена в такой смерч, в эту воронку. У меня сейчас нет возможности наблюдать за этим со стороны, из убежища, следить, как этот смерч все разрушает. Я сначала изучала этот смерч как специалист, потом его комментировала, а теперь я внутри, все это вокруг меня крутится, я наблюдаю за смерчем уже из самого центра, сама уже признанная иноагентом-СМИ.

Это опыт сложный, разрушительный, но опыт полезный, потому что ты понимаешь на собственной шкуре, что это такое. Я и раньше понимала, разъясняла, помогала журналистам, делилась опытом с коллегами, медиаюристами. Но сейчас я прохожу сама это всё на практике — и я смотрю на это как на научный эксперимент. Пройдя через это все сам, ты должен себя сохранить и помочь другим, чтобы их не разрушило этим смерчем.

Должно быть, когда вы занимались правовой поддержкой СМИ, едва ли вы могли такое представить.

Когда я в 1995 году пришла в сферу медиаправа, честное слово, все было совсем иначе. Медиасфера была на подъеме, тогда только приняли закон о СМИ, это была невероятно прогрессивная и развивающаяся сфера — интеллектуальная, относительно спокойная.

Да, тогда шли боевые действия в Чечне, и журналисты гибли в горячих точках, но такой бомбежки по целой профессии со стороны власти, как сейчас, не было. Да, конечно, мы видели очень высокий уровень насилия в отношении журналистов — но это была опасность, в основном связанная с конкретными острыми темами — криминальным бизнесом, коррупцией, с Северным Кавказом. Люди оказывались уязвимыми из-за отдельных публикаций, а в целом профессия была живая и с перспективой быть свободной. Во многих регионах люди вовсе не осознавали, с какими опасностями может быть сопряжена работа журналистом, зато драйв и желание создавать что-то новое были.

Здесь, наверное, самое показательное — название органа, который регулировал работу СМИ в начале 90-х. Он тогда назывался Государственной инспекцией по защите свободы печати и массовой информации — а сейчас у нас что? Уже даже школьники знают название Роскомнадзора и что это за цензурное ведомство.

Журналисты, которые работали в советское время, говорят, что тогда было хуже — ты мог потерять работу из-за того, что сделал что-то не то, публикации проверяли цензоры. А мне кажется, сейчас увольнение уже не рассматривается как самое страшное. Потеря работы, конечно, и сейчас один из главных рисков для журналистов, тем более в статусе иноагента — мы уже видим, что журналисты теряют работу, вынуждены уезжать из страны, под угрозой уголовного преследования предоставляют государству отчеты о своих доходах и обо всех своих расходах, а также вынуждены ставить унизительную пометку на каждом своем тексте.

Но мне кажется, что сейчас ситуация со свободой слова воспринимается даже жестче, чем в советское время. В первую очередь из-за резкого контраста с совсем недавними временами, пронизанными атмосферой гласности и развивающейся свободы слова. После этого скатывание в столь жесткое цензурное регулирование медиасферы, откат к пропаганде и преследования журналистов воспринимаются особенно болезненно и несправедливо.

То поколение журналистов, которое сейчас работает — это другие люди, они последние 30 лет живут не в Советском Союзе, они пришли в эту профессию на волне ощущения, что свобода слова, интернет, быстрый обмен информации по всему миру — это нормально. А как иначе в современном мире?

Тридцать лет — большой срок. Молодые люди могли прийти в журналистику в самом начале перестройки, а сейчас им за пятьдесят, и всю свою профессиональную жизнь они испытывают этот дикий откат назад с позиции свободного медиарынка, свободы слова и уважения к журналистам — в глухое Средневековье.

На мой взгляд, всё это хуже, чем ситуация в советское время, потому что тогда общая атмосфера была другой — не было интернета, вся пресса была государственная. А так у тебя была возможность глотнуть настоящей свободы слова, ты увидел, как всё должно быть, а потом все стало даже хуже, чем было — и это пока весь мир продолжает идти вперед. Ведь интернет уже никогда не уйдет из нашей жизни, даже если нас все-таки замкнут в границах Рунета. Люди уже привыкли к другому. Они будут острее чувствовать ограничения. Мы не можем применять к современному миру стандарты Советского Союза.

Если говорить именно о давлении на СМИ, а не ограничении интернета в целом — как вам кажется, насколько люди невовлеченные осознают и замечают это давление, понимают ли они, что ситуация быстро меняется?

Я думаю, обыватели в большинстве своем этого все еще не осознают и не замечают. Последние десять лет у нас формируется два отдельных информационных пузыря. И основной — вокруг государственных СМИ. Люди, которые потребляют информацию из этих источников, живут в своей реальности, они вообще по-другому видят, как все происходит. Они в основном осознают проблемы на уровне ценника в супермаркете или изменения пенсионного возраста, но не видят те общественные проблемы, в том числе с давлением на независимые СМИ, которые видны людям, получающим информацию из независимых источников.

Обыватели скорее всего осознают, что с интернетом и медиа в целом что-то не так, только когда это коснется их быта, их цифровых привычек — когда они не смогут в WhatsApp обмениваться с друзьями шутливыми сообщениями, посылать рецепты в родительских чатах или на YouTube не смогут ребенку мультики включить. Но если наступит «суверенный интернет», то так и случится. Когда ты не сможешь дозвониться по мобильному телефону, потому что вырубили сотовую связь в центре города, и когда придется по-старинке искать рецепт сырников или супа том ям в книжке — ты поймешь, что что-то точно не так.

Но пока глобальные технические компании не противостоят давлению, а, наоборот, идут навстречу ограничениям, чтобы сохранить свой бизнес. Тогда большинство могут ничего не заметить.

Да, компании идут навстречу госорганам — nothing personal, just business, понятно. Они подчиняются, потому что Россия, например, приняла законодательство, которое позволяет штрафовать на сумму до 1/10 годового оборота компании, например, за невыполнение требований Роскомнадзора об удалении контента из соцсетей. Это очень жесткие санкции!

Я как эксперт, знакомый с тем, как это регулируется на международном уровне, должна признать, что Россия — не первая страна, которая пытается регулировать интернет и влиять на IT-гигантов. И Германия, и Франция это пытались делать — в том числе в области fake news и в вопросах права на забвение. Да, мы не единственные — интернет играет все большую роль в нашей жизни, и разные страны по-своему пытаются заставить IT-гигантов и администрации соцсетей подчиняться не только их внутренним правилам, но и национальным законам.

Я вижу в этом серьезную юридическую проблему. IТ-гиганты, вводя правила на своих площадках, по сути, создали наднациональную юрисдикцию. Те же правила Фейсбука, которые мы подписываем при регистрации аккаунта, придуманы конкретной коммерческой компанией и не подчиняются напрямую американскому законодательству — это свод поведенческих правил пользователей. Это хоть и не закон, но с ростом аудитории и усилением влияния он все больше приобретает характеристики квазизакона. Ведь администрация соцсетей устанавливает, что можно, что нельзя, может заблокировать аккаунт, ограничив тем самым права пользователя на распространение информации. Но пользователи Фейсбука — из разных стран, и контент они распространяют на разных языках мира — регулировать и проверять это, находясь в Америке, почти невозможно. Конечно, компании предпринимают попытки — нанимают региональных модераторов, внедряют для модерации контента искусственный интеллект, создают наблюдательный совет для рассмотрения конфликтов — но власти разных государств это не устраивает.

Россия ввела очень жесткие ограничения по работе соцсетей — это статья 10.6 Закона «Об информации, информационных технологиях и о защите информации», и мы видим, что соцсети готовы подчиняться, они платят штрафы, пытаются договориться с РКН, регистрируют юрлица в России, чтобы иметь местное представительство для взаимодействия с властями. Мы должны быть реалистами — эти корпорации, скорее всего, будут искать компромиссы и подчиняться и дальше.

Что будет дальше — даже предугадать сложно. Мы вошли в зону большой турбулентности.

Что можно сделать, чтобы отстоять свои позиции и хоть как-то и привести более широкий круг людей к пониманию, что ситуация действительно тяжелая, и независимая журналистика в беде, что защитников у нее нет?

Надо просто говорить об этом, другого выбора у нас нет. Если будем молчать, то эти два информационных пузыря так и останутся на разных орбитах и многим так и не будет понятно, что журналисты поставлены в условия, когда они лишены возможности честно выполнять свою профессиональную миссию и им не дают донести до граждан объективную информацию и независимые ее оценки. Это сужение информационного поля, потеря его разнообразия, засилье пропаганды неизбежно приведет к замалчиванию острых проблем, отчего сами проблемы не исчезнут. А вместо YouTube в нашу жизнь войдет его российский аналог, со всеми вытекающими последствиями. Каково качество импортозамещения мы, к сожалению, уже знаем на примере сыров, лекарств и многого другого. И тогда последний обыватель поймет, что что-то не так. Но будет уже поздно метаться.

Мы должны говорить об этом на таком языке, чтобы обывателю было понятно: проблемы со свободой слова, проблемы независимой журналистики — это его проблемы.

Мы постоянно сталкиваемся с этим — люди не понимают, почему они должны защищать журналистов. Им-то от журналистов ни холодно, ни жарко. Надо объяснять, что отсутствие независимой журналистики — это невозможность рассказать очень важные вещи. И если свободных журналистов не будет, возможно, о личной проблеме этого человека общество никогда не узнает. А для чиновников — если какая-то проблема не обсуждается, значит, ее не существует.

Общество без журналистов не может возвысить голос и сказать — давайте что-то с экологией в этом регионе делать или, например, не будем свалку открывать, очередной сквер разрушать ради стройки.

И какие примеры могут приводить журналисты?

Эти примеры должны убедительно показывать, что свободная информация может быть действительно очень значимой, может повлиять на жизнь и здоровье людей, на их детей. Например, ты живешь в городе, а рядом с городом строят комбинат — атмосфера ухудшается, из-за этого растет заболеваемость. Против его строительства, возможно, даже идут протесты, а ты об этом ничего не знаешь. Или вопросы госзакупок и коррупции, которые поднимают в своих материалах журналисты – почему в городе старый автобусный парк, несмотря на выделенные бюджетные средства? Куда они были потрачены, почему вместо автобусов были закуплены машины для чиновников? Это не вопрос праздного любопытства, это вопрос общественного интереса, и если журналисты об этом не напишут, мы никогда об этом не узнаем.

У людей нет понимания, что такое независимая журналистика и как она должна работать в нормальном обществе. Пропаганда, которая нам противостоит, говорит, что цензура необходима, чтобы защитить наше общество, наших детей — иначе будет сплошная пропаганда наркотиков и детское порно. Так у цензуры появляется положительная коннотация.

И пропаганда в то же время называет журналистикой то, что журналистикой не является. Во всей рейтингах самых известных журналистов — Соловьев, Киселев, Норкин, это же ужас. Это люди, которые называют себя журналистами, но не соблюдают даже самые базовые принципы профессиональной этики. И так складывается ложный образ, что это и есть журналисты, а не авторы «Таких дел», «Важных историй», «Новой газеты» и так далее.

На госканалах позволяют себе предельно некорректную, уничижительную, ксенофобную лексику по отношению к своим же коллегам-журналистам — и люди потом не понимают, в чем проблема. Нам же журналист Соловьев объяснил, что это не журналисты вовсе, а вообще непонятно кто, на иностранные деньги работающий.

Часто ссылаются как раз на то, что ограничение вредного контента существует и за рубежом.

Регулируют интернет многие, но, во-первых, мы отличаемся сильно в деталях такого регулирования, а во-вторых, не надо перенимать плохой зарубежный опыт.

Ограничения интернета, которые вводятся у нас — это не про онлайн-казино и не про детское порно. С опасностью и недопустимостью распространения такой информации никто не спорит, и все цивилизованные страны давно ввели запрет на такой контент. Но помимо ограничений на такой вредоносный контент, у нас идут далеко за пределы разумного, ограничивая как нейтральную, так и общественно значимую информацию.

Многие страны регулируют интернет, но, согласитесь, дьявол в деталях. В Малайзии за фейк-ньюс тебе дадут 10 лет лишения свободы сразу, а во Франции или Германии у тебя будет возможность защищаться, представить свои доказательства, весь сайт не будут блокировать, а заблокируют только контент, достоверность которого ты не можешь обосновать. А у нас во внесудебном порядке могут вырубить весь сайт — и потом иди подавай в суд ни много ни мало на Генерального прокурора.

Нельзя просто сказать: «Все регулируют интернет — и мы тоже». Интернет трансграничен, его невозможно регулировать в рамках юрисдикции одной страны, поэтому нужен диалог с интернет-компаниями и с другими странами. Интернет плотно вошел в нашу жизнь, но это все же относительно новое явление. И пока не найдено оптимальных путей его регулирования, чтобы не сломать эту машину, от которой зависит сейчас не только развлечения и онлайн-покупки, но и работа банков, государственных органов, медиа, онлайн-образование и многое другое.

То же самое и с законодательством об иноагентах — многие охранители ссылаются на американское законодательство FARA.

Конечно, у FARA — Foreign Agent Registration Act — название похожее, но применение совсем другое. Американский закон был принят в 1938 году с целью сдержать продвижение нацистской идеологии, первыми включенными в реестр были именно представители нацистской Германии. Далее FARA применялся и для сдерживания коммунистической идеологии. По сути, это закон против политического лоббизма в интересах иностранных правительств, он никогда не применялся против правозащитников и независимой прессы. Там в списке иноагентов нет ни одного американского гражданина, нет правозащитных организаций, а иностранные СМИ, которые включены в реестр — исключительно государственные, финансируемые правительствами своих стран. Телекомпании из Китая, Южной Кореи, Канады и вот теперь наша RT. Но у любой редакции, которую включали в реестр, есть возможность доказать, что на твою редакционную политику не оказывает давление государство. Например, BBC финансируется за счет специального налога, который платит каждый гражданин страны, и они заявляют, что их редакционная политика независима. Это тоже могут ставить под сомнение. Но Russia Today даже не пыталась оспорить статус иностранного агента в США и представить доказательства, что их редакционная политика независима.

А еще, например, в реестре есть американская юридическая фирма Endеavor, которая является иностранным агентом министра иностранных дел России Сергея Лаврова по «содействию улучшения статуса Олега Дерипаски относительно получения визы» посредством переговоров с американским истеблишментом. Это действительно лоббирование — не просто продвижение некой идеи, а реальное влияние на людей, принимающих решения, на законодателей. Согласитесь, это сильно отличается от деятельности журналистов и правозащитников.

Почему в последний год законодательство об иностранных агентах стало не просто репрессивным, но еще чрезмерно сложным и запутанным? Вопрос уже не в политической целесообразности, а в юридической небрежности.

Я это понимаю так: люди, которые пишут эти нормы, изначально политически заряжены, перед ними ставится задача, и они реализуют ее не юридически, а политически. Язык законотворческий у них ужасный — громоздкий, непонятный и размытый. По сути, законотворческая техника последнего десятилетия в серьезном кризисе.

Иногда возникает ощущение, что законопроекты пишут люди без юридического образования вообще. Открываешь статью 6 Закона «О СМИ» про иностранные СМИ — иноагенты, и там такое нагромождение слов, что к середине перестаешь понимать, что они хотели сказать и где подлежащее, а где сказуемое. Вы сами можете оценить это на примере пометки, которую вынуждены ставить иноагенты — это, по сути, цитата из закона. Вот и пишут в своих соцсетях обычные граждане, признанные «иностранными СМИ», что они распространяют фотку своего ребенка не как условный Иван Иванов, а как «иностранное СМИ …или российское юридическое лицо, выполняющее функцию иностранного агента».

И потом, эти резиновые, неясные формулировки позволяют под статус «иностранного агента» протащить хоть слона. Если формально следовать закону, иноагентом можно признать буквально любого человека вне зависимости от гражданства, у которого есть аккаунт в соцсетях и хоть раз было взаимодействие с миром за пределами Российской Федерации. Законотворческий процесс в регулировании сферы иностранных агентов подчинен порочной политической идее, что мы в кругу врагов и все, кто властям не нравится — как внутри страны, так и за ее пределами, кто высказывает критику линии «партии и правительства» — иностранные агенты, с которыми нужно бороться.

Будут ли законодательство об иностранных агентах все-таки дорабатывать, как вы думаете?

Я глубоко убеждена, что это невозможно исправить — только отменить полностью. И не только в России, а во всех странах, потому что это дискриминационное регулирование. Рано или поздно это станет очевидно. Ведь то, как оно используется — это даже не про политический лоббизм, это про использование токсичных социальных статусов, дискриминационных методов в борьбе с инакомыслием. Хотите сделать закон о политическом лоббизме – делайте, но то, что на данный момент есть в разных странах с разной долей разброса в практике применения, очевидно наносит вред общественным интересам.

Уже упомянутый закон FARA, на который ссылаются наши власти, был принят в 1938 году. Но это замшелые времена, другая историческая эпоха. А сейчас этими нормами оправдывают бытовую дискриминацию и преследования собственных граждан. Давайте тогда уж гильотину восстановим, чего бы исторические наработки не использовать.

Те, кто хотят правок к закону, исходят из того, что отменять ничего не будут, а шанс доработать законодательство, сделать его более адекватным — есть.

Я рационально понимаю эти аргументы. Я видела, например, что лидер партии «Новые люди» Нечаев или члены СПЧ предлагали, как можно «причесать» это законодательство, сделать его менее дискриминационным. Спасибо, конечно, что кто-то пытается хоть что-то по этому поводу говорить. И даже если это «хоть что-то» изменят, будет, наверное, неплохо. Но ситуацию в целом это не исправит. Это то же самое, что договариваться о толщине решетки с администрацией тюрьмы. Бремя иностранных агентов поправки, может, и облегчат, но одновременно и снимут у всех остроту ощущений от того, что это дискриминация и так быть не должно в принципе.

То есть нормализуют сложившийся порядок вещей? Как будто в целом законодательство — адекватное реальности?

Да! Вам разрешили пометку не ставить, не вмешиваются в вашу частную жизнь — и всё. А то, что людей по-прежнему увольнять будут, что у них ломаются судьбы — это уже будет не так очевидно. Страшно, что это становится как будто «новой нормальностью».

Так что даже не уверена, будет ли это благом, если поправки примут. Например, поправки о том, что решение должен принимать не Минюст, а суд. И что должно быть предупреждение, а потом уже суд. Но у нас не может быть никаких иллюзий — наши суды сделают все, что будет нужно государству. Будем реалистами — ни одно решение российских судов не было в пользу «иностранных агентов», начиная с 2012 года. Получается, мы будем камуфлировать судебным решением запрос административного органа, который направляется то ли по указке спецслужб, то ли администрации президента или кого еще.

Введение судебного контроля в государстве с сильной и независимой судебной системой — это, конечно, правильно. Но в нашем случае это ничего не изменит, потому что реально разбираться никто не будет, в суде даже документы читать не будут. Мы это уже проходили с судами по более сотне российских правозащитных организаций, признанных «иностранными агентами» с 2014 по 2020 год. И сейчас видим такой же подход уже по «иностранным агентам» — журналистам.

Но отдельно меня впечатлило предложение о том, что вас сначала предупредят, а уже после того, как вы, несмотря на предупреждение, нарушите закон, вас внесут в реестр иностранных агентов в судебном порядке. То есть люди считают, что внесение в реестр — это результат того, что ты нарушил закон.

Напомню, по закону основанием для внесения в реестр является то, что ты распространяешь информацию публично и имеешь какие-то доходы из иностранных источников. А с каких пор это нарушение закона? Давайте тогда запрещать все инвестиции, все совместные предприятия, университеты, которые обмениваются студентами, признавать нарушением общение с родственниками за границей, монетизацию YouTube, валютные счета… По сути дело, любое международное сотрудничество признается нарушением закона.

И публичное распространение информации. Не какой-то особой, защищенной, а просто любой информации для «неограниченного круга лиц».

То есть даже парламентарии считают, что статусом ты платишь за то, что ты нарушитель. И это противоречит не только массе других законов в области свободы труда, свободы предпринимательства и экономических отношений, свободы слова и свободы распространения информации, неприкосновенности частной жизни и недопустимости дискриминации. Это входит в противоречие даже с публичной позицией властей по «иностранным агентам», которую они официально сообщают Европейскому суду и которую высказывает президент страны: «проблемы нет, просто промаркируйтесь, запишитесь в реестр — и никакой дискриминации и ограничений, все нормально, живите дальше, как жили».

Вот такое расхождение между позиционированием истории об иноагентах и тем, как это на самом деле воспринимается всеми на всех уровнях.

В общем, все становится только хуже?

Я боюсь, что на фоне всего происходящего действительно пока нет перспективы решить это через изменение законодательства. Проблема еще в том, что медиасообщество сильно размежевано, в нем нет солидарности. Есть большой блок государственных СМИ, такая сервильная журналистика, по сути, аналог пресс-служб органов власти, которые уверены, что их не тронут. А есть те, кто работает в независимых СМИ и чувствует себя на пороховой бочке. Журналисты государственных СМИ в лучшем случае отмалчиваются, в худшем – сами участвуют в травле независимой журналистики. Показательно, что на обыски к журналистам-расследователям, недавно признанным «иностранными агентами», следователи приходили в сопровождении съемочной группы федеральных телеканалов, а иногда и двух.

Особенно тяжело региональным журналистам, которые наблюдают за признанием журналистов и редакций иноагентами с откровенным испугом, но ничего сделать не могут. В регионах почти все СМИ зависимы от администрации, сидят на игле государственных контрактов, боятся даже голову поднять. Они надеются, что их эта участь минует.

Региональные журналисты 7-10 лет назад и сейчас — это два разных настроения, два разных самоощущения. Когда Центр защиты прав СМИ признали иноагентом в 2015 году, вся региональная пресса впряглась за нас, все поддерживали. За неделю создали сайт в нашу поддержку — многие редакции, которые даже нас не знали, повесили баннеры, заявляя, что атака на Центр защиты прав СМИ – это атака на них самих. Была буквально уникальная общенациональная кампания.

Сейчас региональное медиасообщество находится в большей зависимости от государства и реагирует иначе. Когда меня признали иноагентом, волна поддержки была в основном от независимых журналистов и редакций, от гражданского общества. А местные, воронежские журналисты, журналисты из соседних регионов, которые знают меня лично уже 25 лет и которых мы много раз защищали в судах, в большинстве своем промолчали. Правда, некоторые написали в личку. Видимо, такой уровень страха: «Ничего личного, у меня ипотека, дети, семья, я держусь за свои 40 тысяч зарплаты, потому что идти работать некуда, другой прессы нет, сочувствую тебе, но сделать ничего не могу». Семь лет назад было не так.

Как сказывается это постоянное давление на профессии? Я выскажу две точки зрения: одни говорят, что благодаря этому появляется много смелых небольших проектов, а другие считают, что наступает всеобщая апатия, а те, кого признали, радикализуются и тоже не всегда уже соблюдают стандарты профессии. Как вы считаете?

Как ни странно, все правда.

Во-первых, да, все радикализуются. Журналисты многих изданий, оказываясь загнанными в угол, перестают удерживаться на позициях нейтральности и объективности, потому что на них объявлена охота и это объективно мешает работать в рамках профессиональных стандартов условно «мирного времени». Потому что они сами живут в состоянии турбулентности, это влияет на оптику. Поэтому неизбежно у них чуть ли не половина всей повестки — это иноагенты, пытки, штрафы Роскомнадзора, блокировки и тому подобное. Это безумно важные темы, которые необходимо освещать, особенно в условиях замалчивания реальной картины в медиасфере и с правами человека всеми государственными СМИ. Но уже и сами журналисты чувствуют, что иногда количество негатива просто зашкаливает. И как найти этот баланс? Ведь и молчать нельзя.

Пресса не может работать, подвергаясь такому давлению. Они становятся заложниками своего состояния, своего нахождения в этой воронке смерча — и это очень плохо, такого не должно быть никогда и нигде.

И апатии действительно подвержены многие — те, кто не хочет идти работать кассиром в супермаркет, держится за профессию, хотя она изменилась. И то, что многие лояльные власти редакции делают, это уже не журналистика — они сами это понимают и им от этого больно.

Далеко не каждый — герой, готовый все бросить и создать собственный проект или, наоборот, уехать из страны, чтобы продолжать работать оттуда, это тоже радикальный шаг.

Но, с другой стороны, ситуация стала такой острой, что это становится очевидно тем, кто раньше пытался это не замечать — и на этом фоне многие молодые журналисты, которые не готовы к такому, сразу не идут в СМИ, а отправляются работать в пиар и коммерческие компании. Остаются в журналистике наиболее принципиальные.

На самом деле, очень много людей вообще не из сферы медиа, которые осознают остроту ситуации — мы в регионах десятки таких защищаем. Это учителя, буквально продавцы на рынке — после работы они ведут свои блоги, снимают дыры на дорогах. И поскольку местных журналистов нет, чтобы вести реальную летопись событий, этим начинают заниматься обычные люди — свято место пусто не бывает. По сути, они занимают нишу качественной региональной журналистики. Подобные проекты работают на свой страх и риск — как только они вырастают до значимого размера и становятся заметны, они становятся мишенью.

Государство тоже подстраивается к новой ситуации — массово покупает блогеров. Например, раньше региональные контракты на освещение деятельности властей давали только крупным местным изданиям, а сейчас на них, как на иглу, сажают в том числе местных блогеров, телеграм-каналы местные. Государство понимает, что коммуницировать с аудиторией нужно не только через телевизор, но и на площадках новых медиа.

А почему вы 25 лет назад решили заняться проблемами прессы?

Дело случая. У нас даже на юрфаке не преподавали медиаправо. Когда я закончила юрфак, знала о свободе слова меньше, чем сейчас знает любой школьник — 29 статью Конституции знала и всё. Закон о СМИ тогда еще не приняли, интернета еще не было. Приятельница сказала, что Фонд защиты гласности в Москве ищет регионального юриста. Для меня не было разницы, куда идти набираться опыта. Что такое «гласность», мне было более-менее понятно, остальное изучала с нуля.

Потом тебя это засасывает, информационное право — интересная, бурно развивающаяся сфера, там потрясающие, убежденные в необходимости защиты свободы слова люди. Ты заражаешься этой идей.

Ну и кто 25 лет назад думал, что защищать журналистов может быть опаснее, чем маньяков и членов ОПГ.

Я в душе мирный, милый, «белый и пушистый» человек. Если бы не вот это всё, я бы жила спокойной жизнью и вышивала бы крестиком — но так сложилась жизнь, и я об этом ничуть не жалею.

Давление нарастает — не планируете ли вы кардинальных перемен в жизни в связи с этим?

Нет, буду продолжать работать. Когда ты уже 25 лет в сфере и это стало твоей миссией, ты доработал до уровня эксперта, поздно менять что-то. Да я и не хочу — я искреннее верю, что могу быть полезна. Многие журналисты нуждаются в нашей помощи, в юридическом совете и защите в эти сложные времена.

Это как быть врачом-онкологом, который может спасать жизни, а его заставляют уходить в магазин продавцом. Где ты более полезен? Твоя работа сложная, стрессовая, местами опасная, но это твое, хорошее, нужное дело — несмотря на все риски.

Но я понимаю, насколько опасная штука эта сужающаяся «воронка». У государства есть ресурс, чтобы создать еще больше сложностей. Через неделю после признания иноагентом меня уведомили, что я не смогу дальше преподавать в университете, где я вела занятия по правовому регулированию журналистской деятельности и интернета последние 12 лет. Статус НКО-иноагента, которым я руковожу, руководство университета не пугал. Но усиление давления на прессу и, как частный случай, на меня, личный ярлык иноагента – и университет сдался. Все понимают, что правовых оснований для этого нет, но сейчас страх и лояльность решают все. Очевидно, что для студентов это будет жизненный урок, из которого они многое могут извлечь.

И пусть это будет самое неприятное, но я, конечно, не могу предсказать, что будет дальше. У меня тоже есть сын-студент, и я не хотела бы, чтобы все эти катаклизмы отразились на его жизни и учебе. Поэтому я спокойно обжалую свой статус иноагента в национальных судах и в ЕСПЧ, как мы делаем это с десятками журналистов, уже включенным в реестр. Это цивилизованная возможность заявить о своем несогласии и в перспективе добиться справедливости, ведь у нее нет срока давности. Моя задача — иметь возможность как можно дольше помогать людям. Пока я знаю, что моя помощь нужна и пока я могу ее оказывать, это нужно делать во что бы то ни стало. И, конечно, по возможности максимально сохранять себя — для чтобы продолжать делать свое дело.