Елена Шахова: «Попытки гуманизировать законодательство об иноагентах уже были, и ни к чему хорошему они не привели»

Опубликовал Владимир Шведов в 27/01/2022

Photo: Nadezhda Kiseleva

Елена Шахова — председатель правозащитной организации «Гражданский контроль» (Санкт-Петербург) и член правления Гражданского форума ЕС-Россия. Специально для «Правового диалога» журналист Владимир Шведов поговорил с Еленой о правах человека в местах заключения, о том, как изменилась ситуация во время пандемии, и об одной из самых острых тем для сегодняшнего российского гражданского общества — законе об иноагентах.

С началом пандемии COVID-19 ситуация с правами человека ужесточилась. Особенно это важно для закрытых учреждений, в том числе мест заключения. Что во время пандемии происходит с правами человека в местах заключения в России?

Права людей в местах лишения свободы ограничивают с самого начала пандемии в связи с опасностью распространения вируса. Ужесточения коснулись всех закрытых учреждений — и исправительных колоний, где отбывают наказание уже получившие приговор суда, и следственные изоляторы, и психиатрические больницы, где люди проходят принудительное лечение, и многие другие учреждения.

Что это за ограничения? Например, запрет свиданий — и длительных, и краткосрочных. Во многих учреждениях проблемы с доступом адвокатов. Например, в ЦВСИГ (Центре временного содержания иностранных граждан) в Петербурге мигранты не могли встречаться с адвокатами практически полтора года, эти встречи возобновились только недавно. А свидания с родственниками там запрещены до сих пор, потому что в учреждении отсутствует комната с необходимым столом, разделенным стеклом, за которым можно безопасно общаться. И никто не собирается эти комнаты оборудовать, бюджета на это нет и не будет.

По закону человек может находиться в ЦВСИГ несколько месяцев, но из-за пандемии люди сидели там значительно дольше — по полгода и больше — из-за того, что в бюджете МВД нет средств на оплату ПЦР-тестов. Когда человека депортируют из России, авиакомпания требует ПЦР-тест. И вот представим: человек сидит в ЦВСИГ, денег нет, родственников тоже. Кто ему оплатит тест, если бюджета на это нет? Остается ждать счастливого стечения обстоятельств — может, диаспора найдет деньги. Сейчас эта проблема разрешилась, средства были выделены. Кроме того, задержки постоянно были и из-за того, что прерывалось транспортное сообщение — даже люди из Украины и Беларуси не могли вернуться домой, пока не включились правозащитники из их стран.

Есть ограничения на получение передач в закрытых учреждениях. Не все два года пандемии, но большую часть времени прием передач или был прекращен, или значительно сокращался перечень разрешенных вещей — допустим, только сухое печенье и гигиенические средства первой необходимости.

Ограничивались прогулки на свежем воздухе — я наблюдала такое в психиатрических больницах. Потому что там нет двориков, где можно было бы разделить группы людей. А раз нет «правильных» двориков, значит, никто и гулять не идет.

Проблемы были и у членов ОНК (Общественных наблюдательных комиссий), которые не могли попасть в закрытые учреждения. В Петербурге, где я состою в ОНК, такого не было, но во многих регионах такое случалось. Или к членам ОНК выдвигались чрезмерные требования — например, постоянные тесты за свой счет.

Такая ситуация характерна не только для России, но и для стран развитой демократии. Поэтому разные международные органы — ОБСЕ, Комитет против пыток ООН, ВОЗ — разработали рекомендации, как обеспечивать права людей в закрытых учреждениях и при этом бороться с распространением вируса.

«Гражданский контроль» призывал голосовать против предложенного Минюстом законопроекта, чрезмерно ограничивающего права заключенных во время эпидемий и беспорядков ¹В законопроекте, предложенном министерством юстиции, уточняется ст. 85 Уголовно-исполнительного кодекса РФ (УИК): в ней указаны основания для введения в колониях режима особых условий, во время которого заключенных дополнительно ограничивают в правах. Сейчас ст. 85 УИК уже позволяет вводить такой режим в случае стихийного бедствия, чрезвычайного или военного положения, при массовых беспорядках, а также при групповом неповиновении осужденных. По новым поправкам режим особых условий можно будет вводить также при захвате заложников, терактах, возникновении угрозы вооруженного нападения на исправительное учреждение. Также основанием для ограничений станет режим повышенной готовности, ЧС или карантин, объявленный в связи с пандемией, эпидемией и эпизоотией. Подход к ограничению прав осужденных, как отмечают авторы инициативы в пояснительной записке, будет дифференцированный. В связи с карантином и режимом повышенной готовности заключенные потеряют права на свидания, получение передач (в том числе письменных принадлежностей), прогулки, передвижение без конвоя, выезды за пределы исправительных учреждений. В иных случаях осужденным смогут дополнительно запрещать переписку, просмотр телепередач и т. д. (https://www.vedomosti.ru/society/articles/2021/10/27/893343-minyust-zakrivat. Расскажите, насколько это действительно жесткая дискриминационная мера, и можно ли еще что-то сделать, чтобы ее пересмотреть?

Никаких сомнений нет, что в тюрьмах, где люди живут скученно, вирус может распространяться быстрее. Но вместо того, чтобы учесть международные рекомендации, наше правительство пошло по другому пути и ответило вот этим законопроектом. Причем его общественное обсуждение началось накануне нерабочих дней и длилось дней десять.

В этом законопроекте причиной, по которой может быть введен режим особых условий, названо объявление карантина. Фактически в нашей стране хотят узаконить меры, которые экстренно и бессистемно принимались в первые волны коронавируса.

Законопроект — закрепление практик, которые ситуативно использовались во время пандемии?

Формально так. По сути — существенные ограничения смогут применяться, когда того пожелает администрация учреждения. А это все те серьезные запреты — приобретать продукты, встречаться с адвокатами, с родственниками, получать переводы, гулять, говорить по телефону, смотреть телевизор и слушать радио, покупать книги. В конечном итоге получается полная изоляция. Допустим, в колонии произошел бунт, администрация объявляет карантин, потому что — совершенно случайно — у кого-то оказался положительный тест на коронавирус, запрещаются все звонки, визиты адвокатов: и вирус не пройдет, и информация о беспорядках наружу не выйдет, а когда через пару недель – месяц режим особых условий снимут, уже и концов не найти.

Во время пандемии у нас были большие проблемы с получением информации о том, как работают закрытые учреждения. А ведь это важно не только для правозащитников, но и для обычных людей. Представьте — едешь за тридевять земель навестить родственника, а тебе в колонии говорят, что свидания запрещены.Поэтому отдельная проблема в том, что ограничения могут вводить, а информация об этом не будет распространяться.

Срок обсуждения законопроекта прошел. Что теперь можно сделать?

Против этого законопроекта проголосовали несколько тысяч человек. Несколько правозащитных организаций, в том числе «Гражданский контроль», отправили на него отрицательные отзывы. Но я думаю, всё дальше очень гладко пройдет и законопроект будет принят.

Думаю, законопроект будет использоваться не только в условиях реальных эпидемиологических ограничений, но и вообще для того, чтобы при необходимости максимально усложнить жизнь людям, находящимся в местах лишения свободы.

Как вы думаете, форсирование этого законопроекта может быть связано с тем, что в последние месяцы появилось много новых свидетельств жестокости и систематического насилия в российских местах лишениях свободы?

Думаю, это несвязанные между с собой вещи — просто так совпало. Поводом для этих ограничений, я считаю, стала пандемия.

Но может быть, тогда публикация таких свидетельств, напротив, станет аргументом против ужесточения мер контроля и дальнейшего нарастания насилия? Как вы думаете, могут ли они привести к изменениям?

Я думаю, изменения неминуемо наступят, вопрос — когда. Публикаций о случаях насилия или о тех же бунтах в колониях становится больше не потому, что происшествия случаются чаще — их больше потому, что мы живем в информационном обществе. Благодаря широкому распространению интернета мы знаем о том, что там происходит. Но это вовсе не заслуга ФСИН — она как была закрытой структурой, так и остается.

Люди активнее протестуют?

Я не думаю, что протеста стало больше, и так же не думаю, что в работе ФСИН что-то поменялось. Это только вопрос большого количества утечек.

Хотя есть тенденция к тому, что некоторые сотрудники, которые работают внутри ФСИН, начинают, что называется, поднимать голову и сами сливать информацию.

То есть пробуждение совести и гуманизма во ФСИН возможно?

Я думаю, это в большей степени от усталости. Усталость системы — это усталость людей, которые в ней работают.

Моя организация работает очень давно и все это наблюдает. С тех пор, как приняли закон об ОНК ²Федеральный закон от 10 июня 2008 г. N 76-ФЗ «Об общественном контроле за обеспечением прав человека в местах принудительного содержания и о содействии лицам, находящимся в местах принудительного содержания»., мы всегда направляли своих представителей в состав этого органа. В последний состав ОНК вошла и я, хотя это случилось, можно сказать, чудом — ведь «Гражданский контроль» признан иностранным агентом в 2014 году. Мою кандидатуру выдвинула другая организация, и только благодаря этому я попала в ОНК.

Общаясь с сотрудниками ФСИН много лет, я вижу, что, хотя изменений в системе нет, есть некоторые перемены в людях. По тем разговорам, что у меня иногда бывают с людьми из ФСИН, видно, что некоторые из них приходят к какому-то осмыслению.

Но я бы не сказала, что эта какая-то значимая гуманизация. Это ни в коем случае не заслуга системного подхода учреждения, просто общие тенденции, связанные с прогрессом, очеловечиванием общества. Как бы то ни было, у нас же сейчас «тройки» ³«Тройки НКВД» — внесудебные органы при НКВД, созданные для проведения операции по репрессированию «антисоветских элементов». Действовали с августа 1937 по ноябрь 1938 года. В состав «тройки» входили начальник областного УНКВД, секретарь обкома ВКП(б) и прокурор. не расстреливают по подвалам и ногти не рвут.

Насколько заключенным имеет смысл идти на бунт? Иногда кажется, что в результате протестов они не добиваются никаких целей, получают только ужесточение порядка и новые уголовные дела.

Я думаю, смысл протестовать есть. Важно отстаивать свои права, и в бунт это может превратиться только в том случае, если никаких сил нет уже больше терпеть.

На самом деле, есть множество более «легких» случаев, когда нарушаются права заключенных и протест приводит к переменам. Всегда надо жаловаться. Тем более сейчас, когда появился так называемый компенсаторный механизм: полтора года назад появилось новое законодательство, по которому заключенные, у которых были плохие условия содержания, должны не сразу идти в ЕСПЧ, как раньше, а сначала попытаться получить компенсацию в российском суде.

Мы анализировали решения судов по компенсациям за ненадлежащие условия содержания и выяснили важную вещь. Когда в ходе разбирательства в суде человек может сказать, что писал жалобы в прокуратуру и другие ведомства, а затем проверки были проведены, это играет в его пользу. В делах, где есть дополнительные доказательства плохого содержания, выше шанс выиграть дело и получить компенсацию. Хотя размер компенсаций, присуждаемых российскими судами, очень низкий, на фоне ЕСПЧ совсем небольшие деньги, десятки тысяч рублей.

Я приведу пример не про страшный-страшный бунт. В петербургском СИЗО №1, крупнейшем в Европе, на 4000 человек, была история: прошлое лето было очень жаркое, а у заключенных запаяны окна, двери закрыты, поэтому в камерах было ужасно душно. Несколько заключенных самостоятельно вынули часть окна и устроили проветривание. Дежурная по этажу сделала им замечание, но заключенные обратно окно не вставили, и через некоторое время к ним пришли сотрудники охраны. Двоих заключенных избили, камеру расформировали, а наиболее активных отправили в карцер.

Слух об этом происшествии быстро распространился по всему СИЗО, и ночью заключенные стали кричать в окна: «Заключенных бьют!», поджигать матрасы и выбрасывать их из окон. Кто-то из прохожих, оказавшихся рядом с СИЗО, снял это на телефон и выложил в Интернет. Ни СИЗО, ни ФСИН до сих пор не признают, что у них случился бунт, а говорят, что заключенные так бурно реагировали на результаты футбольного матча, который они смотрели по телевизору. Но по словам заключенных, с которыми я разговаривала, в результате всего этого через пару дней позволили снять части окон, чтобы проветривать, разрешили пользоваться вентиляторами и держать открытыми «кормушки», чтобы шла циркуляция воздуха.

Так вот такой непростой ценой, но изменения произошли. Двух ребят, которых избили, администрация СИЗО пыталась от нас спрятать, но нам удалось их найти. Ребят этих довольно быстро вернули в камеру и других репрессий, насколько мне известно, против них не было.

И совсем другой пример — страшный бунт в Ангарске, где протестовали против серьезного насилия, избиений. Я надеюсь, что виновные будут привлечены к ответственности, в этом деле задействована неплохая команда адвокатов.

Насколько верно обывательское представление о том, что все закрытые учреждения ФСИН очень разные? Есть регионы, где порядки очень строгие, где-то творится ужас и беззаконие, а в других колониях обстановка более спокойная.

Все так и есть. Ситуация очень зависит от людей, которые управляют на местах. У нас были случаи, когда в колониях были очень плохие начальники, и там было много насилия. Из самых страшных мест даже жалоб от заключенных нет — они просто не выпускаются.

Мы видели, что как только руководство сменялось и приходили другие люди, ситуация меняется на глазах. Но, к сожалению, бывает и наоборот. Сотрудники обычно подстраиваются под руководство.

Что вы думаете о работе ОНК? Распространена точка зрения, что с каждым новым набором их работы становится все более декоративной, а найти общий язык с руководством ФСИН становится сложнее.

Я не могу сказать, что ОНК сложнее найти общий язык с руководством ФСИН, потому что этого общего языка никогда и не было. Формально ФСИН отвечает на наши запросы, но навстречу они никогда не идут. Типичный случай: мы пишем письмо, что нашли такие-то нарушения, и через месяц получаем ответ: провели проверку, нарушений не обнаружено. Мы недавно посещали ИК-6 в Петербурге и СИЗО-1 и затребовали видеозаписи наших посещений, а нам в этих видеозаписях отказали. Так происходит часто — проблема в том, что все эти разбирательства и обжалования занимают очень много времени. Это тянется годами.

Другой вопрос, как формируются ОНК. Кто в них входит, что это за люди, какая их часть — правозащитники, и сколько из них вообще работают, потому что очень часто из сорока человек реально ездит по закрытым учреждениям человек пять-шесть, а остальные просто занимают место.

В институте ОНК в том виде, в котором он существует сейчас, есть ценность?

Я могу сказать так — если его завтра закроют, будет плохо. Но, конечно, он мог бы быть гораздо лучше.

Правда ли, что тюремная медицина далека от заботы о здоровье заключенных? Считается, что о качественном лечении говорить не приходится.

Особенно тяжелая ситуация сложилась в последнее время именно на фоне ковида. Стало поступать много людей с коронавирусом, и про всех остальных, которые не перестали болеть другими серьезными заболеваниями, буквально забыли.

Я сталкивалась с тем, что нескольких наших заявителей должны были отправить на обследование, сделать какие-то операции, но все это остановилось из-за пандемии.

Вообще к качеству медицины в тюрьмах, СИЗО и вообще везде, конечно, очень большие претензии. Два основных принципа тюремной медицины у нас в России не соблюдаются. Это принцип эквивалентности — то есть человеку в местах лишения свободы должен быть предоставлен такой же объем качественной медпомощи, что и на воле. И принцип непрерывности — то есть информация о здоровье человека до заключения должна быть доступна тюремным врачам, и, соответственно, после освобождения эта информация должна быть передана в гражданские медицинские организации.

И есть масса сопутствующих проблем. Больниц мало, с транспортировкой проблемы, сотрудники неквалифицированные, медработников не хватает. Мы постоянно слышим жалобы от людей с ВИЧ, например, что они видели инфекциониста только один раз, когда попали в заключение. А им нужно постоянное наблюдение и непрерывная терапия. Но каждый человек с ВИЧ-статусом, которого я встречала в заключении, говорил, что у него есть какие-то проблемы.

Считается также, что в местах лишения свободы особенные проблемы с коронавирусом — люди живут скученно, меры безопасности не соблюдаются.

Конечно, ковид там прошел мощной волной. Но я не могу сказать точно — очень трудно судить о ситуации, потому что все очень непрозрачно, информации не хватает. Я много раз слышала от людей, что им кажется, что они переболели ковидом в относительно легкой форме, но никаких тестов им не делали. Были жалобы родственников, что их близкие тяжело болеют, но никакой помощи не получают.

Информации официальной почти нет, только один-два раза в 2020 году от ФСИН были хоть какие-то официальные сообщения.

Мы посылали запросы о том, какие меры предпринимаются, сколько больных выявлено. Получали ответ — спасибо за обращение, меры принимаются в соответствии с законом. Никто не должен знать, как и что там происходит — почему-то во ФСИН уверены, что любая информация — это угроза безопасности.

Что делает «Гражданский контроль» на повседневной основе?

В целом, это типичная правозащитная деятельность. У нас работает правозащитная приемная, мы помогаем по самым разным вопросам. Сейчас, например, у нас дело по доступе к архивной информации. Есть проект по защите прав заключенных — и про пытки, и про надлежащее медицинское обеспечение, и про работу ОНК, про доступ к правосудию, про обжалование плохих условий содержания.

Одна из наших тем — противодействие расовой дискриминации. Мы оказываем юридическую поддержку пострадавшим на почве ненависти, ведем мониторинг судебных процессов по этой категории дел. Например, погром на еврейском кладбище привлекает мало общественного внимания, почти никто о нем не пишет. Мы мониторим судебный процесс, устанавливаем, насколько он соответствует международным стандартам правосудия, публикуем об этом отчеты, используем их в своей деятельности. Кроме того, мы занимаемся адвокацией на международном уровне, представляем отчеты в Комитет ООН по ликвидации расовой дискриминации.

Мы изучаем, как средства массовой информации освещают судебные процессы. Например, теракт в метро Санкт-Петербурга, который был несколько лет назад, по которому уже состоялся суд и было вынесено решение. Мы изучали не только сам процесс, но и как его освещали СМИ, так как в числе обвиняемых были представители этнических меньшинств, и в статьях была и дискриминация, и нарушение презумпции невиновности, и так далее.

У нас существует отлаженная программа мониторинга общественно значимых судебных процессов — в основном это процессы, связанные с защитой прав человека, нарушения на выборах, рассмотрение дел судом присяжных, привлечение гражданских активистов к административной ответственности.

Вы стали одной из первых организаций, признанной иноагентом. Почему так произошло? Вы оспариваете этот статус? Есть ли за эти семь лет хоть какие-то подвижки?

Я знакомилась с материалами прокурорской проверки, я знаю, почему нас признали иноагентом. Я видела письмо-донос о том, что наша организация участвует в деле «Роман Захаров против России», это дело о СОРМ (Система технических средств для обеспечения функций оперативно-разыскных мероприятий). Мой друг, журналист Роман Захаров, обжаловал в суде отсутствие судебного контроля за деятельностью ФСБ по прослушке граждан. В этом доносе говорилось, что «Гражданский контроль» получает иностранное финансирование, и был скриншот с нашего сайта, доказывающий, что мы участвуем в этом деле. Нас проверили и решили, что мы являемся иноагентом.

За это время было множество проверок, мы безрезультатно обжаловали статус иноагента в российском суде, потом обратились в Европейский Суд. Хотя… в ЕСПЧ мы обратились еще до того, как нас самих признали иноагентами — мы сделали это в феврале 2013 года в составе группы из 11 организаций, не являвшихся иноагентами, которые считали, что само существование такой нормы нарушает права. Потом, конечно, почти все эти организации признали иноагентами.

Мы по-прежнему продолжаем нашу работу, но всё это очень сложно, потому что кроме закона об иноагентах есть еще куча всего. Например, закон о нежелательных организациях — в этот список были включены наши хорошие партнеры…

Сейчас есть попытка продвинуть поправки в закон об иноагентах — доработать его, сделать менее дискриминационным. Кто-то считает, что в этом есть смысл, потому что полностью этот закон не отменят, и хоть какая-то гуманизация — это уже победа. Другие считают, что любая попытка доработать этот закон — нормализация неадекватной и неправильной по сути практики, а значит, выступать надо за полную отмену закона. Что вы думаете?

Я, конечно, за полную отмену закона. Попытки гуманизировать законодательство в этом отношении уже были, и ни к чему хорошему они не привели. Стало только хуже.

Волна на изменения возникла в связи с включением в реестр множество СМИ-иноагентов. И вся эта волна тоже поднялась исключительно вокруг отмены или доработки законодательства применительно к СМИ, а не ко всем.

Про НКО не то что забыли — про них никогда и не помнили. В свое время были обращения от многих неправительственных организаций к СМИ: «Ребята, помогите нам! Нам нужна общественная поддержка! Только с помощью СМИ мы сможем ее вербализовать». Увы, эти призывы остались без ответа, и сейчас мы пожинаем последствия этого.

Считаю, законодательство должно быть полностью отменено. Нечего там не исправлять. А все организации, граждане и инициативные группы, к которым оно применялось, должны получить по меньшей мере публичные официальные извинения от правительства.

Понятно, нужна долгая и планомерная работа по реформированию системы исполнения наказаний в России. Но может быть, есть какие-то шаги, которые, на ваш взгляд, возможно предпринять уже сейчас даже в этих непростых условиях — чтобы улучшить жизнь людей в колониях и тюрьмах.

Начинаться эти шаги должны с подготовки будущих сотрудников ФСИН. В программу учебных центров ФСИН должны быть включены стандарты прав человека. Преподаванием в этих центрах должны заниматься гражданские преподаватели, а не люди в погонах, которые 20 лет работали в системе ФСИН, вышли на пенсию, и теперь штампуют старые советские практики в новые головы. У членов ОНК должно появиться больше полномочий, а у госорганов должно появиться больше обязанностей по реагированию на замечания и рекомендации членов ОНК. И сам институт ОНК должен быть реформирован, потому что система отбора сейчас крайне непрозрачна и позволяет включать людей, чья задача изначально — занимать место работающих правозащитников. Кроме того, нужно отменить дискриминационную норму о том, что организации-иностранные агенты не могут выдвигать своих представителей в состав ОНК. Мы планируем обжаловать эту норму в Конституционном Суде.

Необходимо ввести ответственность за пытки, которой сейчас в законодательстве нет. Сейчас это статья «превышение должностных полномочий», то есть у нас пытать — это должностное полномочие, которое можно превысить.

И это только начало. Когда все это перечисляешь, понимаешь, что это не может не вылиться в крупномасштабную реформу всего ФСИН. А то реформирование, которое сейчас грядет — например, попытка создать большие центры, которые будут объединять и СИЗО, и колонию — вызывает большие сомнения. Никакой конкретики нет. Окей, будут меняться правила внутреннего распорядка, но будут ли там положительные изменения, мы не знаем, и гарантировать это никто не может.

И здесь та же общая проблема, что и везде — непрозрачность, закрытость всех процессов.

Давайте вернемся к законопроекту, с которого мы начинали. Пандемические ограничения то вводят, то отменяют. Как вы думаете, вернутся ли люди в закрытых учреждениях к тому условному уровню свободы, что был до пандемии? Или все эти ограничения — реальность, которая теперь с нами навсегда?

Это связано с тем, насколько для всего нашего человечества эта пандемия последняя и когда она закончится. Есть ощущение, что пандемии будут возникать часто, и ограничения будут вводиться.

В какой-то мере откат произойдет, я думаю. В каких-то учреждениях эти откаты уже были — например, после второй волны разрешили посылки и свидания. В течение двух месяцев это было, а потом третья волна и снова запретили.

Боюсь, благодаря новому законопроекту все будет иначе. Здесь даже чисто управленческие причины — это же неудобно, то вводить, то отменять усиленный режим. Гораздо проще на уровне администрации учреждения принять решение — все ограничить насовсем, и лишней головной боли не будет.

Можно ли с этим что-то сделать, еще побороться?

Общественное обсуждение закрыто, возможность влияния на законотворчество через Госдуму и Федеральное собрание у нас отсутствует, поскольку там отсутствуют политические силы, которые могли бы это делать.

Единственный путь, который у нас остается — продолжать привлекать к этому внимание, вести широкую общественную кампанию о том, как все это плохо. Как мы видим, в последнее время общественные кампании все-таки срабатывают — не всегда, но иногда они выстреливают. Даже привлечение к ответственности рядовых сотрудников, обвиняемых в пытках — это тоже результат общественного давления.

Проговаривание этих проблем хоть немного, но позволяет сдвинуть ситуацию в правильную сторону. Как тогда жить, если этого не делать?